Наверстывающая революция

Общественные изменения в Восточной Европе за последние годы различным образом подтвердили тезис Хабермаса о том, что этот государственный социализм «бесповоротно скомпрометировал себя».

Но, несмотря на это, он не разделяет оптимизма либералов относительно распространения рынка в бывших странах государственного социализма, поскольку с падением Берлинской стены не решилась ни одна из специфических для системы проблем западного капиталистического и демократического общества.

Поэтому теперь, когда Восточная Европа будет интегрирована в капиталистической и демократической Западной Европе социальных государств, специфические для их системы проблемы этих стран проявятся также в Восточной и Средней Европе.

Восточноевропейские революции 1989 и последующих лет не создали, по мнению Хабермаса, никакого нового взгляда на мир или нового идеала. Наоборот, в этих революциях речь шла о возврате к тому времени, когда коммунисты еще не взяли власть, и к тому, чтобы как можно быстрее наверстать прогресс, достигнутый Западом в модернизации общества.

Поэтому революция в Восточной Европе была «наверстывающей революцией» (nachholende Revolution), обращенной не в будущее, а в историю и капиталистическую современность:
При том, что наверстывающая революция должна осуществить возврат к демократическому правовому государству и сделать возможным присоединение к капиталистически развитому западному миру, она ориентируется на модели, уже опробованные, согласно ортодоксальному их прочтению, в революции 1917 г.

Этим можно объяснить своеобразные черты этих революций, почти полное отсутствие в них инновативных, направленных на будущее.
У некоммунистического Запада, по мнению Хабермаса, нет причин оплакивать провал коммунизма на востоке. Но в то же время нельзя делать вид, что ничего не случилось, поскольку этот провал делает проблематичной всю идею социализма.

И поскольку и западная социал-демократия «неожиданно оказывалась поставлена перед систематическим своеволием той государственной власти, которой, как она думала, она могла пользоваться как нейтральным инструментом осуществления социально-государственной универсализации гражданских прав», приходится вновь ставить вопрос, может ли социализм быть реальной целью.

Хабермас полагает, что с учетом всего этого все еще существует большая потребность в радикальнодемократическом левом крыле. Перед этими левыми стоит задача вновь ввести в политические и моральные дискуссии бедность и асоциальность, вопросы окружающей среды и иммигрантов, ситуацию в развивающихся странах и т. д.

На основе солидарности — являющейся одной из трех функций, которыми современное общество пользуется для удовлетворения своей потребности в управлении (две другие — деньги и власть) — и коммуникативной рациональности, проблемы, стоящие перед развитым обществом, должны быть переведены в плоскость морали, то есть стать предметом публичной дискуссии с точки зрения основополагающих и четко названных норм и оценок.

Это, по мнению Хабермаса, является важнейшей задачей радикальнодемократических левых на будущее:
Перед лицом двадцать первого столетия западные общества должны* дать ответ на многие вопросы. Вряд ли можно дать эти ответы и осуществить их воплощение без выдвижения радикально-демократических намерений и целей, обобщающих различные интересы. На этой арене социалистический запад обретает свое место и свою роль.

Он может составить основу политической коммуникации, защищающей институтивные рамки демократического правового государства от иссыхания. У некоммунистического Запада нет причин для депрессии.

Возможно, многим интеллектуалам в ГДР придется перестроиться в ситуации, в которой западноевропейские левые находятся уже десятилетиями — быть вынужденными принять социалистические идеи в вопросе самокритики капиталистического общества с точки зрения радикального реформизма…

После банкротства государственного социализма эта критика,— игольное ушко, через которое все должны пройти. Этот социализм исчезнет, только когда исчезнет объект критики — возможно, в тот день, когда критикуемое общество изменит свой вид настолько, что сможет уделить внимание и принять всерьез и то, что нельзя выразить в ценах.

Надежда на освобождение человека от навлеченного им самим на себя безвластия и унизительных условий существования не потеряла своей силы, но она закалилась, пройдя через ошибочное понимание и через исторический опыт, показывающий, что многое было бы достигнуто, если бы жизнь, которой живут немногие привилегированные, могла сохранять приемлемое равновесие — и если бы прежде всего то же равновесие могло быть создано на разоренных континентах44.